Читать интересную книгу Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль

Михаил так и прирос к прутьям клетки.

— Что передать еще?

— Можно обвенчаться в тюремной церкви… Иногда это разрешают… Если согласна, пусть даст знать, что готова…

Надзиратель посмотрел на него таким жалостливым отцовским взглядом, что Гузаков смешался.

— Пусть подумает… Если согласна, начну хлопотать…

У двери послышалось знакомое покашливание солдата, и надзиратель, нарочно громко гремя ключами, направился к выходу. У порога обернулся и тоже громко, чтобы слышали и солдаты охраны, назидательно проворчал:

— Все жалобы и прошения направляются по принадлежности через господина тюремного смотрителя, это любой арестант знает. Попроси бумагу, чернила и, как все, пиши. Только подумай, сперва, хорошо подумай… А я, так и быть, передам…

«Наш, определенно, наш!» — решил про себя Михаил и целую ночь после этого разговора строил самые невероятные планы. А что? Раз товарищи сумели внедрить в тюрьму своего человека, то, выходит, на что-то надеются? Пока Лешак лечит на печи свои скрипучие кости, этот  с в о й, может кое-что успеть. Принести, например, пилки, ключи от кандальных замков или даже… револьверы. Всем, а не только ему. Вот тогда они устроят этим крысам святую пасху!

От одной мысли о побеге его начинала бить нервная дрожь. Как поделиться своей догадкой с Литвинцевым, Артамоновым, друзьями-симцами? Как дать им знать, чтобы готовились? Ведь это может случиться в любой день!..

Фантазия его разыгралась настолько, что он уже всерьез верил, что на воле готовится для них побег. Он так отдался этой мысли, что на время забыл обо всех своих терзаниях и нетерпеливо ждал нового появления  с в о е г о  надзирателя. Тот действительно появился, но без пилок, без ключей и револьверов. Больше того — даже слова не сказал, даже глаз на него не поднял. Будто прежних разговоров не было вообще.

«Должно быть, так надо, — успокоил себя Михаил. — Когда будет что передать, скажет сам, ему это виднее…»

Через два дня он опять появился в его одиночке — и опять с ужином. Просунув между прутьями клетки кружку с водой и ломоть сырого черного хлеба, шепнул:

— Мария кланяется… думает… жди…

Михаил глядел на него во все глаза. Ему хотелось спросить о воле, о товарищах, об оружии, но за спиной прогуливался угрюмый саженного роста стражник, а при нем о таких вещах не поговоришь.

Больше этого надзирателя Михаил не видел. Зато опять появился старый злобный Лешак, и опять гулкий тюремный коридор наполнился скрипом и шарканьем его длинных костлявых ног, матерной руганью и беспричинным ором то у одной, то у другой камеры.

Так враз рухнули все Михаиловы фантазии и планы. Несколько поостыв, он теперь только сокрушенно крутил головой и удивлялся своей наивности: это ж надо вбить себе такое в голову! Да при нынешних строгостях не то что револьвер, спичку в камеру не пронести. Со смертников здесь ни днем, ни ночью глаз не спускают. И эти клетки звериные тоже о чем-то говорят…

Теперь к нему опять вернулась тревога за Марию, Она думает, она не решается — почему? Мешают вечные ее страхи? Не хочет стать вдовой висельника? Боится навлечь на себя немилость уфимских жандармов, которые, конечно же, найдут способы мстить ей за казненного мужа?

Все тут было непросто, и не каждая женщина решилась бы на такое, тем более, когда ждешь ребенка, когда думаешь уже и о его судьбе. Михаил это понимал. Но ждал все равно…

Шли дни. Состоялся суд. Он подтвердил ожидаемое — казнь. О себе уже не думалось, тут все ясно, но — Мария! Как она там? На что решилась? А если даже решилась, то как он узнает об этом? Сообщит тюремное начальство? Но достанет ли у Марии сил, чтобы самой явиться в полицию и, открывшись, просить о такой милости?

«Не явится, не откроется», — убеждал себя Михаил. Да и надо ли? Что даст ей этот жалкий спектакль? Право называться вдовой висельника? Тяжкое право, горькое право. Уж лучше считаться гулящей, родившей ребенка, не побывав под венцом, бог весть от кого, чем это. Такой «позор» еще не самый страшный, и в конце концов люди его прощают…

«А что нам люди с их обывательскими предрассудками?» — снова горячился он. Это же делается не для них. Это нужно ему самому, чтобы спокойно принять смерть. Это нужно будущему ребенку, самой Марии…

Не дождавшись вестей с воли, Михаил решился, наконец, действовать сам. Попросил чернила, ручку, бумагу, нетерпеливо обмакнул в чернильницу перо… — и отстранил белый лист. Нет, это все-таки выше его сил. «Только подумай сперва, хорошо подумай», — вспомнились слова печального надзирателя. Что имел в виду этот желавший ему добра человек? Что венчание под присмотром жандармов лишь ухудшит и без того тяжелое положение Марии? Что рассказать о ней «фараонам» — все равно что выдать ее своими руками? И в самом деле — разве это не так? Ведь пока о ее существовании они даже не подозревают. И разве поверят они ему, что никакого отношения к боевым делам дружины она не имела, что любила как любят все бабы на свете и даже не интересовалась его делами?

— Нет, не могу… не могу!..

Горло стиснули спазмы, отчего стало трудно дышать, глаза заволок соленый синий туман.

Наблюдавший за его «письменными занятиями» тюремный чиновник не удержался от сочувственного вздоха.

— А ты, Гузаков, все-таки пиши. Государь наш строг, но милостив. И хоть надежды мало, искреннее раскаяние и мольба…

— Какое «раскаяние»? Какая «мольба»? — вскочил Михаил. — Уж не думаете ли вы, что я собрался просить царя о помиловании?

— А что же ты собрался писать?

— Можете поверить, что только не это. До этого Гузаков еще не дошел! Да и с чего бы? Умереть за святое дело — разве же это страшно? А то, что нас не будет, не беда остается дело! Наше, святое, общее, которое обязательно победит!

В душе он был благодарен этому чиновнику — не за сочувствие, а за то, что отвлек его от горестных дум, невольно помог ему пересилить нахлынувшую слабость.

— Сестре вот решил написать, — сказал он уже спокойнее. — В Аше она живет… Чтоб не переживала за меня..

Письмо к сестре получилось коротким:

«Поля! Милая Поля, не думай, что я боюсь смерти. Нет! Я не жалею свою голову, только жаль, что я еще мало принес пользы… Уверен, что начатое нами дело оживет».

Не запечатав, отдал чиновнику и попросился обратно в камеру. Там опять думал о Марии. Вот ведь как получается: даже проститься нельзя! Сестре хоть несколько строк написал, а ей — ни слова. Правильно ли, хорошо ли? И опять вернулась к нему его тревога…

Глава тридцать девятая

После суда потянулись долгие однообразные дни. Смертников больше не беспокоили ни допросами, ни другими формальностями, стали лучше кормить. Со всех сняли наручники, оставив одни ножные кандалы. Из одиночек с железными клетками перевели в обычные, без клеток. Разрешили брать в библиотеке книги, посещать тюремную церковь, писать родственникам письма.

«Не жизнь, а курорт, — растирая освободившиеся от железа руки, шутил Литвинцев — Видно, перед тем, как нас повесить, эти тюремщики решили расплатиться с нами за все наши прежние страдания. Ну, что ж, мы принимаем эту подачку, но наша расплата — впереди».

Целые дни он лежал на топчане, читал, спал. После стольких дней напряжения и борьбы измученный организм нуждался в отдыхе, и он позволил себе расслабиться, насколько это было возможно для человека, ожидающего казни.

Так прошло несколько дней.

Потом он почувствовал, что это пассивное бездеятельное положение начинает тяготить и раздражать его. Незаметно для себя он начал прислушиваться к шагам надзирателей в коридоре, непроизвольно напрягаясь всякий раз, когда они замирали за дверью его камеры.

Особенно неприятно стало слышать это тяжелое, угрюмое шарканье по ночам, когда так и кажется, что это идут за тобой. Ведь казни в российских тюрьмах производятся почему-то именно по ночам.

Чтобы не дать разрастись в себе этому неприятному чувству, хорошо знакомому каждому смертнику, днем он вызывал надзирателя и требовал проводить его в тюремную библиотеку или церковь. Это отвлекало и, главное, занимало время. Кроме того, там можно было встретить кого-то из своих. В церкви, например, он часто встречал Михаила Гузакова. Спокойного, задумчивого, с вооруженным конвоиром за спиной.

Он знал, что Миша любил слушать хор и в недавнем прошлом сам пел в церковном хоре. Не по набожности, нет, а именно из этой любви к пению и музыке. Теперь они старались ходить в церковь в одно время. Встречаясь во дворе, по-дружески кивали друг другу и молча, сопровождаемые конвоирами, шли на призывное дребезжание церковных колоколов.

В самую гущу молящихся их не пускали, и они останавливались на выходе, неподалеку друг от друга. Разговаривать не разрешалось, и они старались не нарушать установленного порядка, чтобы не лишиться этих молчаливых, щемяще-печальных, но так необходимых им встреч. Впрочем, вскоре они убедились, что и глазами можно сказать очень много, особенно другу и единомышленнику. И они разговаривали глазами.